Готовившаяся на протяжении трех лет выставка “Память тела. Нижнее белье советской эпохи” все-таки открылась 6 ноября (2000 г.) в Невской куртине Петропавловской крепости (помещения Государственного музея истории Санкт-Петербурга). Но могла и не открыться. Дело в том, что чиновникам из Управления культуры городской администрации не понравилась дата вернисажа, приуроченного кураторами к бывшему главному советскому празднику. Старшее поколение, мол, не поймет: какое-то белье накануне Великого Октября – некрасиво.
И невдомек благонравным чиновникам, что выставка, дерзко открывающаяся старыми полуистертыми кальсонами с пятнами выделений и несколькими штопками одна поверх другой на пикантном месте, на самом деле вовсе не про “грязное белье” и свинцовые мерзости минувшего времени. Это не страстный антиреволюционный пасквиль, а холодное научное исследование, полное тем не менее революционного пафоса. Поскольку проект можно понимать как попытку по-новому взглянуть на опыт и последствия русской революции. В этом взгляде чувствуется и какая-то к этой революции симпатия.
На выставке “Память тела” демонстрируется советское белье с 1917 до конца 1980-х годов. “Марксистско-левацкая” концепция – пожалуй, и есть самое интересное. Хотя бы потому, что это самая спорная часть выставки, странным образом существующая отдельно от экспозиции, которая придерживается более традиционного сегодня “антисоветского” взгляда на вещи.
Итак, о концепции. Идея абсолютно укладывается в построения сегодняшних западных интеллектуалов, традиционно симпатизирующих левой идее и марксизму, отягощенному фрейдизмом. Для них XX век – эпоха всемирного торжества капитализма и “интернациональной коммерческой культуры джинсов и кока-колы” (это уже цитата из каталога выставки). В пику законам “общества потребления” делаются попытки по-другому взглянуть на советский опыт, альтернативный западному. “Россия в XX веке была не хорошей или плохой, она была иной”, – говорят западные интеллектуалы. Теперь так же заговорили российские кураторы, избрав в качестве отправной точки для своих умозаключений апологию советского белья.
По мысли авторов выставки, выполненное по единым стандартам белье жителей СССР тем не менее не было одинаковым. Мир тотального дефицита оборачивался торжеством личного отношения к предмету гардероба: вещи ушивались, украшались, разнашивались, постепенно становились похожими на хозяев – делались домашними и интимными. Отсюда делается сенсационный вывод: “Советская цивилизация – это вовсе не коммунальность, а, напротив, огромный примат частного над общественным”. Это была прямая, бесхитростная жизнь, а не западное лицемерное “общество спектакля”. Спорно? Возможно, но продолжим.
Другая особенность нашего белья – судьба товара в отсутствие рынка и рекламы. Советское белье не врет, не завлекает, как проститутка: оно лишено украшений-финтифлюшек, оно не продается в красивых упаковках и практически отсутствует в весьма скромной советской рекламе. Кураторы выставки установили и доказали (с помощью экспонатов – точнее, их отсутствия), что белья не было не только в журналах мод или на витринах магазинов, но и в советской живописи, графике, кино. Более того, даже на фабриках белья не проводилось технических фотосъемок. Белье, как продукция военного завода, было “засекреченным”, зато прочным и надежным. Вывод все тот же – так честнее и человечнее.
И все-таки вопреки концепции проект “Память тела” не выглядит апологией 1917 года и советского образа жизни. Поскольку есть сама выставка – с собственной логикой, тупым, публицистическим дизайном и с прозападным современным искусством. Наконец, с историческими экспонатами, которые трудно полюбить всей душой.
Выставка разделена на зал-пролог, отданный исключительно художникам, и три части, которые авторы называют главами. Первая: “1920 – 40-е годы. Частное/Общественное”. Здесь еще торжествует официозная публичность времен массовых зарядок на свежем воздухе и физкультпарадов. Не белье, но открытая спортивная форма. А если белье – то кальсоны, сшитые по лекалам солдатских подштанников времен Первой мировой, наследие проклятого царизма. Вопреки кураторской воле дизайн зала выдает однозначно-негативное отношение к эпохе: четыре шеренги плоских, безликих и безлицых (как на картинах Малевича) манекенов, обряженных в трусы и панталоны. По первоначальному плану этим шествием должен был руководить Вождь, облаченный в нижнюю рубашку Сергея Мироновича Кирова со следами крови от ран. Но музей рубашку не выдал. Зато теперь во главе шеренги оказались три немецких корсета того времени – уютные и соблазнительные знаки враждебного советскому человеку Запада. Фоном идет знаменитая черно-белая фотосерия Игоря Мухина “Советские монументы” 1989 – 1995 годов: крупно снятые фрагменты обшарпанных гипсовых истуканов (торсы в футболках, задницы в трусах) – сумрачный финал Великой Утопии.
Но сумерки начали спускаться уже в первые послевоенные годы, когда уставшая и нищая страна задумалась о личной жизни, о семье и быте. Так возникает вторая – главная и любимая кураторами – глава выставки: “1946-1964. Быт/Стыд”. Трофейные платья, отечественное женское белье, старающееся стать нарядным, теплые “штаны с начесом” нежных расцветок, детское бельишко. Трогательно и убого. Главная часть экспонатов рассована по застекленным ящикам, оклеенным изнутри обоями. Символы квартиры как маленькой крепости. Обитель домашнего уюта, которого уже хотели, но еще стыдились.
Позже, когда страна стала потихоньку узнавать о Западе с его конвейерным производством соблазнов, мечтать стало не стыдно. В зале “1964-1991. Депрессия/Мечта” под потолком на вешалках с ангельскими крылышками парит “мечта”: женские трусики и лифчики, некогда казавшиеся прельстительными. Ныне вещи свое отжили. А на полу, в стеклянных гробницах, обклеенных картинками из модных журналов, упокоилась “депрессия”. Колготки, приспособленные для сбора яблок, майка, которой уже вытирают пыль и т. д. Здесь атмосферу задает серия “Вытесненные фотографии” Антона Ольшванга – найденные в фотолабораториях чужие снимки, которые хозяева отказались забрать. Визуальный мусор, отвратительный и серый, как тряпка-майка.
Тела героинь еще помнят только что снятые лифчик и колготки, которые оставили глубокие следы на коже и тем самым уподобились неким орудиям пыток.
Хотя авторы выставки и говорят о “человечности” советской цивилизации, именно человеческие свидетельства (на стенах выставки висят тексты воспоминаний людей разных поколений о белье) скорее раздражают и погружают в депрессию. Ну, например, история о первокласснице, увидевшей, что на ее молодой, строгой и модно одетой учительнице под коротким платьем – “байковые теплые штаны, длинные, внизу собранные на резинку” (таких на выставке – хоть отбавляй!). Вывод – “божество вдруг показало, что оно тоже человек и тоже уязвимо. Не бессмертно. И так это было странно, что я запомнила на всю жизнь в ужасе”. Что ж хорошего в байковых панталонах, вызывающих ужас ребенка?
Получается, что концепции вполне веришь, когда читаешь текст. И не очень веришь, когда бродишь по залам.
Источник: «Итоги», 2000 год.
